Disculpa, pero esta entrada está disponible sólo en Ruso. For the sake of viewer convenience, the content is shown below in the alternative language. You may click the link to switch the active language.
Раз начали с финала альбома, то в авторских комментариях двигаемся теперь в направлении начала. Песня 7-я альбома «Хороший человек идёт на войну», которая имела до сих пор только концертное исполнение и, как многим казалось, в нём и состоялась. Со сцены в Москве (2004) и Воронеже (2005) мы её называли по-рабочему, по-английски (хотя, по-английски эта фраза произносится иначе), но позже, уже в «проклятых десятых» мы её переименовали сообразней общей стилистике нашей.
Но что же потребовало именно студийной версии – которая не изобилует каким-либо изощрённым инструменталом? Во-первых, как многое импульсивно привнесённое в группу Иваном Барановым, песня была сырой даже на уровне текста – второй куплет был написан лишь наполовину. Во-вторых, её поспешное приготовление к Антикапитализму-2004 сказалось на самом её исполнении – отчётливо там звучащие в «раскладке» на наши с Барановым голоса «соляки», конечно, было некому играть при одном лишь MAIDENе на гитаре. Отсюда родом «о-ё-ёй» и прочие мяукнья – вполне гармонично и весело (революция и экспроприация – дело весёлое) звучащие на сцене, но всё же подразумевающие и гитарную ипостась.
Но если вопрос инструментовки можно отнести ко второстепенному (ценители и знатоки саунда «Эшелона» смогут теперь сравнивать медиаторно исполненную партию бас-гитары и изначальную, пальцовую), то вот текст, как и всегда было, для нас играет первостепенную роль. В нём оставалась какая-то инфантильная недоработка – в подражании Public Enemy, Иван, возможно, рассчитывал на мою помощь, но второй куплет так и остался половинчатым: «В гремящем овацией актовом зале…» – признаю, что поддался общему угару, а свою работу текстовика проигнорировал.
За это порядочное время, с 2004-го – я изучил немало источников о том дне, что в песне вырисовывается экспрессионистскими мазками. Интереснее и ближе всего к центральному в песне моменту – «История русской революции» Л.Д.Троцкого. Он описывает не только внешний вид Ильича на момент взятия Зимнего (собственно, после этой долго, почти сутки, жданной новости, и произошло то, что поётся), но и его жуткую усталость. Поскольку здание Смольного было для общественной работы освобождено лишь в некоторых частях (а будущих фрейлин, девиц благородного происхождения там как бы продолжали готовить, содержать, кормить, они гуляли и играли с другой стороны института: пролетарская демократия этой стороны прежней жизни не нарушала), то собственно комнат для отдыха там не было. Никакого сомнения нет, что все «удобства», – кровати, одеяла, затемнение комнат, – имелись на «женской половине», то есть в части Смольного института благородных девиц. Однако революционная жизнь Смольного протекала с другой, лицевой стороны здания, и чтобы отдохнуть Ильичу (и Троцкому подле него – как сам он описывает), раздобыли только одеяла и подушки…
И вот, на этих одеялах ещё загримированный Ильич, не переставая конечно беседовать с Троцким, отдыхал прямо в одежде те немногие часы, что свершающаяся Октябрьская революция ему отводила. Кажется, это был второй или третий этаж – над тем самым актовым залом Смольного, где беспрерывно шёл Второй съезд Советов.
Съезд должен был не агитировать за власть советов, а взять ее. Но сами по себе несколько сот делегатов бессильны овладеть властью; нужно было вырвать ее для съезда и до съезда. «Сначала победите Керенского, потом созывайте съезд» – эта мысль стояла в центре всей агитации Ленина со второй половины сентября. В принципе с этим были согласны все, кто вообще стоял за захват власти. ЦК не мог, следовательно, не поставить себе задачей попытаться провести восстание между 10 и 20 октября. А так как нельзя было предвидеть, сколько дней протянется борьба, то начало восстания было назначено на 15-е. «Насчет самого срока, – пишет Троцкий в своих воспоминаниях о Ленине, – споров, помнится, почти не было. Все понимали, что срок имеет лишь приблизительный, так сказать, ориентировочный характер и что, в зависимости от событий, можно будет несколько приблизить или несколько отдалить его. Но речь могла идти только о днях, не более. Самая необходимость срока, и притом ближайшего, была совершенно очевидна». (…)
Крыленко не сомневался, что «вода достаточно вскипела»; брать назад резолюцию о восстании «было бы величайшей ошибкой». Он расходится, однако, с Лениным «в вопросе о том, кто и как будет начинать». Определенно назначить день восстания сейчас еще нецелесообразно. «Но вопрос о выводе войск есть именно тот боевой момент, на котором произойдет бой… Факт наступления на нас уже имеется, таким образом, и этим можно воспользоваться… Беспокоиться о том, кому начинать, не приходится, ибо начало уже есть». Крыленко излагал и защищал политику, заложенную в основу Военно-революционного комитета и Гарнизонного совещания. Восстание развернулось дальше именно по этому пути.
Ленин не откликнулся на слова Крыленко: живая картина последних 6 дней в Петрограде не проходила пред его глазами. Ленин боялся оттяжки. Его внимание было направлено на прямых противников восстания. Всякие оговорки, условные формулы, недостаточно категоричные ответы он склонен был истолковывать как косвенную поддержку Зиновьеву и Каменеву, которые выступали против него с решимостью людей, сжегших свои корабли. «Недельные результаты, – доказывал Каменев, – говорят за то, что данных за восстание теперь нет. Аппарата восстания у нас нет; у наших врагов этот аппарат гораздо сильнее и, наверное, за эту неделю еще возрос… Здесь борются две тактики: тактика заговора и тактика веры в движущие силы русской революции». Оппортунисты всегда верят в движущие силы там, где надо драться.
Ленин возражал: «Если считать, что восстание назрело, то говорить о заговорах не приходится. Если политически восстание неизбежно, то нужно относиться к восстанию, как к искусству». Именно по этой линии шел в партии основной, действительно принципиальный спор, от разрешения которого в ту или другую сторону зависела судьба революции.
Немного из этой же великолепной в своём жанре книги – о том, что реакционеры и либералы (а в этом вопросе для нас нет меж них разницы) любят называть хаосом и бесчинствами революционных сил. Ценность репортажного сообщения в том, что оно принадлежит французу:
Клод Анэ, официозный французский журналист в Петрограде, искренно удивлялся: бестолковые русские делают революцию не так, как он вычитал в старых книгах. «Город спокоен!» Анэ сносится по телефону, принимает визиты, выходит из дому. Солдаты, которые пересекают ему на Мойке дорогу, шествуют в полном порядке, «как при старом режиме». На Миллионной многочисленные патрули. Нигде ни выстрела. Огромная площадь Зимнего в этот полуденный час еще почти пуста. Патрули на Морской и Невском. У солдат видна выправка, одеты безупречно. На первый взгляд представляется несомненным, что это войска правительства. На Мариинской площади, откуда Анэ собирался проникнуть в предпарламент, его задерживают солдаты и матросы, «право же, очень вежливые». Две улицы, примыкающие ко дворцу, забаррикадированы автомобилями и повозками. Тут же броневик. Это все подчинено Смольному. Военно-революционный комитет выслал по городу патрули, выставил свои караулы, распустил предпарламент, владычествует над столицей и установил в ней порядок, «невиданный с тех пор, как наступила революция». Вечером дворничиха сообщает французскому жильцу, что из советского штаба принесли номера телефонов, по которым можно во всякое время вызвать военную помощь в случае нападения или подозрительных обысков. «Поистине нас никогда лучше не охраняли».
А что же в вечернем Зимнем, уже покинутом днём Керенским? Вовсе не в женском платье он бежал (не получив никаких полков поддержки), как дорисовала этот эпизод народная молва, а в «составе» из двух автомобилей, причём второй, сопровождающий во избежание эксцессов – был американского посольства. Этот эпизод чётко экранизировал Сергей Бондарчук в «Красных колоколах». Керенский приветствовал узнававших его, по собственным воспоминаниям, отдавая честь – «небрежно и улыбаясь». Оставленный им Зимний ещё жил старыми нравами и распорядками:
Наверху у комендантской оказалась столовая, где придворные лакеи подали господам офицерам «дивный обед и вина». Можно было временно позабыть невзгоды. Офицеры высчитывали старшинство, занимались завистливыми сравнениями, ругали новую власть за медленность производства. Особенно доставалось Керенскому: вчера в предпарламенте клялся умереть на своем посту, а сегодня, переодевшись сестрой милосердия, удрал из города. Некоторые из офицеров доказывали членам правительства бессмысленность дальнейшего сопротивления. Энергичный Пальчинский объявлял таких большевиками и пытался даже арестовать.
Юнкера хотели знать, что будет дальше, и требовали от правительства ответов, которые оно не способно было дать. Во время нового совещания юнкеров с министрами прибыл из Главного штаба Кишкин и принес доставленный туда самокатчиком из Петропавловской крепости и врученный генерал-квартирмейстеру Пораделову ультиматум за подписью Антонова: сдаться и разоружить гарнизон Зимнего дворца: в противном случае будет открыт огонь из орудий крепости и военных судов; 20 минут – на размышление. Этого срока оказалось мало. Пораделов исходатайствовал еще 10 минут. Военные члены правительства, Маниковский и Вердеревский, подходили к делу просто: раз нет возможности драться, нужно думать о сдаче, т. е. принять ультиматум.
Смольный категорически требовал развязки. Нельзя тянуть осаду до утра, держать в напряжении город, нервировать съезд, ставить все успехи под знак вопроса. Ленин шлет гневные записки. Из Военно-революционного комитета звонок за звонком. Подвойский огрызается. Можно бросить массы на штурм, охотников достаточно. Но сколько будет жертв? И что останется от министров и юнкеров? Однако же необходимость довести дело до конца слишком повелительна. Не остается ничего, как заставить заговорить морскую артиллерию. Из Петропавловки матрос доставляет на «Аврору» клочок бумаги: открыть немедленно стрельбу по дворцу. Теперь, кажется, все ясно? За артиллеристами «Авроры» дело не станет. Но у руководителей решимости все еще нет. Делается новая попытка уклониться. «Мы порешили выждать еще четверть часа, – пишет Флеровский, – инстинктом чуя возможность смены обстоятельств». Под инстинктом нужно понимать упорную надежду на то, что дело разрешится одними демонстративными средствами. И на этот раз «инстинкт» не обманул: на исходе четверти часа примчался новый гонец, прямо из Зимнего: дворец взят!
Ну, и самый непосредственно песенный момент, его обстановка…
25-го с раннего утра в Смольном шли заседания фракций. У большевиков присутствовали лишь те, которые были свободны от боевых поручений. Открытие съезда оттягивалось: большевистское руководство хотело предварительно покончить с Зимним. Но и враждебные фракции не торопили: им самим надо было решить, что делать, а это было нелегко. Проходили часы. Во фракциях препирались подфракции. Раскол эсеров произошел после того, как резолюция об уходе со съезда была отвергнута 92 голосами против 60. Только к позднему вечеру правые и левые эсеры стали заседать в разных комнатах. Меньшевики в 8 часов потребовали новой отсрочки: у них было слишком много мнений. Надвинулась ночь. Операция у Зимнего затягивалась. Но ждать дольше становилось невозможным: надо было сказать ясное слово насторожившейся стране.
Революция научила искусству уплотнения. Делегаты, гости, охрана теснились в актовом зале благородных девиц, чтобы впускать все новых и новых. Предупреждения об опасности провала пола не имели последствий, как и призывы поменьше курить. Все уплотнялись и курили вдвое. С трудом пробил себе Джон Рид путь через шумную толпу у дверей. Зал не отапливался, но воздух был тяжел и горяч. (…)
Съезд горячо встречает свой президиум. Ленина на трибуне нет. В то время как собирались и совещались фракции, Ленин, еще не разгримированный, в парике и больших очках, сидел в обществе двух-трех большевиков в проходной комнате. По пути в свою фракцию Дан со Скобелевым остановились против стола заговорщиков, пристально вгляделись и явно узнали Ленина. Это значило: пора разгримировываться!
Ленин не спешил, однако, появиться публично. Он предпочитал присматриваться и стягивать в своих руках нити, оставаясь пока за кулисами.
В своих воспоминаниях, опубликованных в 1924 году, Троцкий пишет: «В Смольном шло первое заседание второго съезда советов. Ленин не появился на нем. Он оставался в одной из комнат Смольного, в которой, как помню, не было почему-то никакой или почти никакой мебели. Потом уже кто-то постлал на полу одеяла и положил на них две подушки. Мы с Владимиром Ильичем отдыхали, лежа рядом. Но уже через несколько минут меня позвали: “Дан (речь, по-видимому, шла о выступлении Мартова, которому отвечал Троцкий) говорит, нужно отвечать”. Вернувшись после своей реплики, я опять лег рядом с Владимиром Ильичем, который, конечно, и не думал засыпать. До того ли было? Каждые пять – десять минут кто-нибудь прибегал из зала заседаний сообщить о том, что там происходит».
Сегодня, в день рождения нашего фронтмена Алекса Семёнова (некоторым рок-коммунарам памятного как Алекс-7), самое время опубликовать и старый наш клип (где поёт ещё не он, а Иван), и новый, завершённый годы спустя текст песни. Дело в том, что эти несколько финальных строк – охватывают очень важную фактическую часть. Как вспоминал в беседах с Феликсом Чуевым Вячеслав Молотов, момент, когда Ленин вышел на трибуну – он запомнил с фотографической точностью. А поскольку Ильич имел привычку опираться на носок одной ноги, выступая всегда эмоционально и по делу, то Молотов видел подошву одного из башмаков вождя. Подошва была протёртой, и Молотов даже запомнил и зарисовал для Чуева рисунок этой дыры! Воистину, то была не в последнюю очередь революция таких вот, сырой и холодной осенью не имеющих надёжной обуви, однако… Однако, конечно, Ильич просто не замечал всех этих мелочей, шагая по ступеням Истории – отсюда «протёртой подошвой не чуя паркет», как бы взлетая над ним в открывающееся коммунистическое будущее…
Песня, безусловно, имеет для нас не только историографическую ценность и интенцию, но и – устремлённую в наше будущее. Явственное желание не в рассказах, а в действительности, своими знаниями, чувствами и силами приблизить, проложить и пережить революцию, уже Вторую социалистическую.
МЫ ОБЪЯВЛЯЕМ СОВЕТСКУЮ ВЛАСТЬ
1.
Покончив с тревогами жизни подпольной,
С восставшими радость победы деля,
Он прибыл, как было условлено в Смольный,
Чтоб именем партии встать у руля,
Вот он по ступенькам сбежал,
Вот он сквозь толпу пробираясь идёт,
Его узнают, улыбаясь,
Жмут руку ему, пропускают вперёд…
пр.
Ильич объявляет Советскую власть!
И мы объявляем Советскую власть!
Ильич объявляет: Destroy capital!
И мы объявляем: Destroy capital!
2.
В гремящем овацией актовом зале
Так тесно, что яблоку негде упасть,
Вдруг те, кто стоял в коридоре сказали:
«Ильич объявляет Советскую власть!»
Вот он на трибуну взошёл,
Протёртой подошвой не чуя паркет,
Его узнают безбородым,
Он к этому шёл 30 каторжных лет!
пр.
На фотоиллюстрации сверху – самое первое выступление наше в Ленинграде с Алексом, клуб «Слон до неба», апрель 2019-го, фест МРК «Не пряча лиц».
 Destroy Capital! (Мы объявляем Советскую власть)){kind=link}